Небесная кобра - Страница 4

— Бдительность проявляешь, отец? Правильно. Время сейчас такое. Посветить есть чем? — Лётчик зачем-то расстегнул нагрудный карман.

— Я сейчас костёр налажу — холодно уже, — засуетился дед.

— И то верно, заодно поужинаем. Как тут у вас с продуктами?

— Да есть маленько. — Семёнчик вспомнил о краюхе хлеба на дне рюкзака и душистом сале, предусмотрительно захваченных на всякий случай. С колбой это уже деликатес! Он в предвкушении вытащил из кармана добрый пучок таёжного лука.

— Ничего, отец, — увлажнившиеся глаза лейтенанта вдруг загорелись ненавистью.

Он смотрел, как на западе зарево цвета киновари уже залило своим огнём пики вековых деревьев, и отблески этого пожара трепетали в его глазах.

— Разобьём фашистов — заживём! — всё больше распалялся пилот. — За всё ответят сволочи! За товарищей, что в тайге лежат, за то, что вы тут травой питаетесь, за всё! — Пилот сжал кулак и угрожающе потряс им в воздухе.

«Нет, на любителя не похож, — подумал дед, — слишком натурально играет».

— Тебе там сверху виднее, сынок, когда войне-то конец? — решил подыграть дед, чтобы мысленно выдать окончательный диагноз заигравшемуся «лейтенанту».

— Скоро, отец, скоро. От американских лётчиков я слышал, что вот-вот второй фронт откроется.

Дед почесал затылок. Глянул на новенький истребитель, потом на лётчика, задержал взгляд на Умке и махнул рукой:

— Шут с ним, пойдём ужинать, — и про себя добавил: «Поедим — увидим».

— Ради такого дела отведаем «второго фронта», — лётчик подмигнул, запрыгнул на крыло и, перегнувшись в кабину машины, покопался в своих вещах.

— Держи, дед! Чёрт с ним — с этим НЗ. — Он кинул вниз какой-то тёмный предмет.

Семён ловко поймал его и обомлел. В лучах заходящего солнца ещё можно было разглядеть на поблескивающей желтоватой поверхности жестяной банки надпись: «Свиная тушёнка», ниже шли какие-то письмена на английском. Семёнчик их не понял, а в самом низу, возле самого донышка банки, — уж никак не ошибиться — было выбито: New York, N. Y. Семёнчик узнал её: точно такую же банку американской тушёнки он как-то получил в свой день рождения от одного лётчика-истребителя на ремонтной площадке в Красноярске зимой сорок третьего года. Он уже не помнил, какая на вкус была тушёнка, но блестящая банка с надписями на русском и английском языках ещё долго стояла на полке, напоминая ему о военном детстве. Дед зачарованно смотрел на банку. Лейтенант что-то эмоционально рассказывал, шагая взад-вперёд рядом с оглушённым таким совпадением Семёнчиком, но тот его будто бы и не слышал.

— Скажи там у вас в сельсовете, так, мол, и так, пусть людьми обеспечат, — потряс его за плечо пилот.

— Что? — встрепенулся Семёнчик.

— Я говорю: людей бы сюда, чтобы пляжную полосу подровняли. Мало ли что. Мне вот повезло — приземлился. А я своим доложу, что есть на экстренный случай запасная полоса. Ну, договорились?

— Угу.

— Хворост имеется? — лётчик потряс коробком со спичками.

— Угу, — задумчиво ответил дед и вытряхнул из рюкзака хворост. Он взял протянутый в темноте коробок — на этикетке нарисованный истребитель с красными звёздами преследовал горящий самолёт со свастикой. Привычным движением Семёнчик достал спичку и чиркнул о шероховатую поверхность серы. Спичка вспыхнула. Вдруг порыв ветра загасил огонь. Дед, наконец, решился: он чиркнул снова и полуласково, участливо спросил:

— А скажи-ка, мил человек, какой сегодня, по-твоему, год?

Семёнчик поднял спичку так, чтобы в сумерках можно было разглядеть лицо напротив. Никого не было. Дед вышел из гаража, огляделся — никого.

— Что за чертовщина?! — прошептал он пересохшими губами.

— Солдатик! — жалобно позвал он в темноту.

Тишина.

Он глянул на речку, и неприятный холодок пробежал у него по спине.

В наступившей темноте ещё можно было разглядеть, что никакого самолёта там не было — даже следов. Речка была, чёрная стена тайги по-прежнему прикрывала пляж, где ещё недавно стоял истребитель, но сама машина как в воду канула. Семёнчик, в глубине души сожалея о своём партийном прошлом, три раза выразительно перекрестился:

— Царица небесная, спаси и сохрани!

Всю ночь дед не сомкнул глаз. Полная луна присматривала за Семёном огромным жёлтым глазом, заливая серебром ровную дорожку пляжа. А дед палил деревину, и ему мерещилась всякая нечисть: то тень отделится от деревьев на том берегу реки, то сама река вдруг оживёт причудливыми тварями, то вскрикнет в тайге кто-то жалобно. Умка тоже не спал. Отойдёт от костра недалеко, прислушается, мордой поводит — запахов тревожных соберёт и — назад, к огню, под защиту хозяина. С первыми лучами Семён засобирался в обратный путь. Только дома, плотно закрыв за собой дверь и зашторив окна, он заглянул в рюкзак. Вынуть банку сразу не решился, всё ощупывал, рассматривал в тёмной утробе рюкзака, словно не верил холодку под пальцами, а потом, вытащив банку с тушёнкой на свет божий, постановил по центру стола и долго глядел на неё.

— Хорошо, — сказал он, наконец, сам себе, — посмотрим.

На следующее утро Семёнчик был во всеоружии. В рюкзаке уже лежала нехитрая снедь с расчётом на три дня, коробка с патронами, тёплый свитер и другие нужные в тайге вещи. Задержавшись в сенях, дед выхватил из груды сложенных в углу огородных инструментов лопату, возле крыльца отвязал радостно прыгающего Умку.

— Где пропадал, Семёнчик? Я вчерась ужо хотела к участковому идтить, — окликнула возле калитки соседка Никитична.

— Ты лучше приставь его к Лёхе, внуку своему. Опять рулады ночью под окнами выводил, — отрезал дед, пресекая расспросы.